Любование ученым сословием. Что было и никогда уже не повторится.
Заметки на полях книги Константина Фрумкина
Альберт Ефимов, к.филос.н.
Эта книга попала ко мне случайно и читал я ее долго. Еще бы — 300 с лишним страниц текста мелким шрифтом, настолько насыщенного информацией, что некоторые разделы буквально приходилось изучать с карандашом в руках. Хуже того, мне пришлось неоднократно отвлекаться на чтение упомянутых в этой монографии книг. Например, благодаря этой книге я познакомился с замечательной книгой Владимира Савченко «Должность во вселенной».
Большое видится на расстоянии. Должно было пройти 30 лет с момента крушения СССР чтобы мы сейчас могли внимательнее рассмотреть феномен советской науке в искусстве, литературе и кинематографе того времени. Времени, когда еще не было PR, когда не было просветителей от науки (и в науке). Времени когда связь науки и производства стояло не менее остро чем сейчас связь науки с бизнесом.
Жанр заметок на полях не предполагает полноценной рецензии, поэтому я бы хотел лишь отметить некоторые моменты книги, показавшееся мне а) новыми б) интересными в) полезными. Итак, поехали.
1. Мне и раньше говорили, что советская фантастика довоенного периода — недооценный asset. Но когда я прочитал, что Андрей Платонов предвидел Лангольеров Кинга в 1927 году, когда описывал электроны в «Эфирном тракте», то я по настоящему оценил это. В книге провозглашается, что электроны — живые существа, что материя вся — живая, на основе этого учения создается кафедра биологии электронов. Увеличенный электрон выглядит как некое зубастое чудовище без глаз. Чисто Лангольер
2. Хайп в технологиях сейчас не новость. И здесь полезно рассмотреть пример лысенковщины, как коллективного самогипноза. Фрумкин заявляет, что лысенковщина произросла благодаря двум могучим стереотипам коллективного сознания — вере в чудеса, которые в ближайшее время должны дать биологические науки, и стремлению как можно скорее, не откладывая, получить от науки практический эффект. Лысенко, в отличие от своих противников, соответствовал этим коллективным ожиданиям. И Сталина в данной ситуации можно рассматривать не только как инициатора, но и как жертву этого коллективного самогипноза.
3. Сейчас все интересуются, где «великие ученые». Но дело в том, что еще в прошлом веке концепция «великого ученого» исчезла, что объяснялось целым рядом социальных причин, среди которых стоило бы выделить три:
a. рост количества исследователей приводил к тому, что положение крупного ученого перестало быть столь уникальным;
b. рост размеров научных организаций приводил к тому, что их руко- водители были вынуждены уделять все больше внимания управленческим функциям, и все меньше — научным исследованиям;
c. массовость профессии научного сотрудника привела к тому, что писатели и общество в целом получили куда больше материала для реалистичного понимания социологии науки, и, в частности, той горькой истины, что получение с возрастом признания и почестей часто сопровождается утратой научной продуктивности.
Крупный ученый в глазах писателей и читателей ХХ века — это либо ученый, чьи заслуги и открытия в значительной степени остались в прошлом и теперь он пожинает награды за них, либо ученый, чьи заслуги были конвертированы в служебную карьеру и теперь он занимается больше руководством, чем исследованиями.
4. Роль науки в создании «ядра кристаллизации» интеллигенции необходимо оценивать далее. В. Э. Смирнов пишет, что в 1960-х годах «ядром кристаллизации» интеллигенции «сделались отношения, складывающиеся в рамках наиболее передовых проектов в научных коллективах, участвующих в наиболее значимых для страны программах, с их специфическими способами организации», и именно там «вырабатывались ценности, нормы и идеалы, которые затем транслировались на остальное общество, и в первую очередь на интеллигентские слои»
5. Несовершенство управления исследованиями и наукой не новость. Так было давно и эта тема идет 60-х годов. Нарастает осознания несовершенства системы управления наукой. Например, конфликт поколений в наукоориентированных литературе и кинематографе 1950–1960-х годов является лишь составной частью этой общей темы: нарастающего осознания несовершенства системы управления наукой, причем несовершенства, проявляющегося вовсе не только (и даже не столько) во взаимоотношениях научных учреждений с органами власти, сколько во взаимоотношениях внутри научных учреждений между руководителями и исследователями, между учеными разных рангов и статусов.
6. Как я ранее сказал, Фрумкин меня заставил прочитать Савченко. Этот украинский фантаст — гений. «Должность во вселенной» — великая книга и я еще напишу о ней. Но вот что важно. Савченко показывает превосходство интеллектуала, аристократа ума и духа, над властвующим плебеем. В романе Савченко формулирует — и, можно сказать, наконец-то формулирует теорию, в соответствии с которой именно ученым и должна принадлежать власть. Темой романа становится «превосходство интеллектуала, аристократа ума и духа, над властвующим плебеем. Оно было всегда — даже над теми, вознесенными на немыслимую высоту, — есть и будет всегда: единственный подлинный аристократизм и превосходство познавших, проникших в природу вещей над прочими. Эти люди создали цивилизацию, а не шишиги с коронами, титулами и дворцами». Это чувство превосходства порождает и предчувствие будущего социального переворота: «И было понимание, что время, кое грядет, — их время, разгневанного интеллектуального пролетариата. Орудием его будет отнюдь не булыжник: компьютеры, стенды в лабораториях, формулы и препараты. Новые способы, новые знания — и не из тех, что отдают за бабки, за звания, за награды».
7. Отдельного внимания миф о рассеянном профессоре. В какой степени эта тенденция характерна именно для русской культуры. Кажется, это общекультурная идея в «профессорской мифологии». Существует тенденция наделять профессоров «рассеянностью и всеми чертами аутистичной личности». «Кастовая замкнутость научного мира, стремление ученого к уединению традиционно отмечается всеми авторами».
8. Вот еще важное. Количество научных администраторов в науке, да и в бизнесе — зашкаливает сейчас. Но раньше считали, что «…ученый, уже утративший умение работать, выдавать идеи, но еще обладающий авторитетом, гораздо опаснее, чем просто ученый, не умеющий работать».
9. Интересно, что о вопросах администрирования науки задумывались такие гении как П.Л. Капица. В 1964 году он говорил, что «наши главные усилия» надо направлять «не на рост Академии, а на улучшение условий работы существующих институтов и их сотрудников, чтобы поднять их производительность», и при этом «невозможно поддержать на одинаково высоком уровне все области, поэтому гораздо правильнее сосредоточить наши усилия на тех из них, где мы сильны людьми и где сложились хорошие научные традиции. Главным образом нужно развивать те направления в науке, где нам повезло иметь крупного, смелого и талантливого ученого». Иными словами, инвестировать надо не в перспективные направления, а в перспективных людей и команды. Как актуально!
10. В советское время о бюрократах науки высказывались прямо: «Видишь ли, в любом солидном учреждении его руководителю, а в разбираемом нами варианте — директору института приходится время от времени произносить речи, которые никто не слушает, писать статьи, которые заведомо никто не читает, сочинять пространные справки, которые подшивают в дело, не пробежав глазами и двух первых строк, отвечать на запросы, о которых забывают, едва их сделав. Одним, словом, производить массу никому не нужной, пустой, зряшной работы.» Все это делало таких бюрократов незаменимыми. Как актуально сейчас.
11. Очень интересная мысль о том, что исследователи и ученые не должны отождествляться с прогрессом. Ошибка атрибуции в науке в том, что восхищение, связанное с НТР, с возможностями и размахом современной науки, порой переносятся на ее творцов».
12. Обличение и покаяние. Наше все. Но причина этого в науке намного глубже чем кажется. Вина ученых перед народом и постоянное покаяние прежде всего народнической публицистики темы вины интеллигенции перед народом, искуплением которой является «служение народу». Иными словами, наука должна служить бизнесу потому что бизнес науку кормит. Но так ли это?
13. Нетерпение результата — старый и важный мотив. На следующий год будет поздно. Мне нужны результаты в этом году. Это древний и важный мотив, сделавший тему взаимодействия ученых с народом, а науки с практикой столь болезненной, особенно в первой половине 20 века, заключался в известном нетерпении, стремлении как можно скорее получить практические результаты. Это нетерпение владело и массовым сознанием, и государственными органами, и, в значительной степени, самими учеными. Наука уже продемонстрировала, что является источником впечатляющих достижений прогресса, и, разумеется, все — от политиков до публики — ожидали, что этот рог изобилия продолжит изливать свои дары; на фоне таких неизбежно завышенных ожиданий не могло не родиться раздражение от того, что деятели науки планируют долгосрочные исследовательские программы с неясным результатом — вместо того чтобы прямо сейчас дать что-то ощутимое для быта и индустрии. Это нетерпение было одним из психологических факторов, породивших феномен лысенковщины, — стремление дать сразу ощутимые результаты руководило и самим Лысенко, и, несомненно, покровительствовавшим ему Сталиным. Лысенко нельзя рассматривать просто как псевдоученого — он был образцовый продукт лелеемой в сталинский период концепции «народной науки», то есть науки по возможности демократичной и максимально практичной. Вспоминается Пушкинское «Отелло не ревнив, он доверчив». Сталин не был невежественным. Он просто был нетерпелив.
14. Научная фантастика как сублимация. Нам на самом деле недодали летающие автомобили и полеты на марс. Мы получили 140 символов, котиков и chatGPT. Научная фантастика воплощала и тоску по былому чувству «чудесности» науки, а самое главное — она сублимирует ожидания «фантастических» результатов от реальной науки, которых все никак не оказывалось в достаточном количестве.
15. «Надо, чтобы институты вышли из безвоздушного пространства и перешли бы к действительной, практической жизни». Если бы Фрумкин не сказал, что это цитата Серго Орджоникидзе от 1927 года, то я бы сказал, что это Белоусов или Чернышенко, 2022 года.
16. Безусловно, власть чувствует недоверие к научному сословию после начала СВО. Но это не ново. Ах как не ново. И как похоже на текущий момент. Фрумкин пишет, что проблематика столетней давности (которая особенно заострена в драматургии 1920–1930-х годов) вращается между четырех тезисов:
a. старые ученые часто настроены по отношению к советской власти скептически или враждебно;
b. старые ученые часто придерживаются концепции «чистой науки», далекой от практики;
c. старые ученые часто считают, что чистая наука дает им право на нейтралитет и аполитичность;
d. фразы об аполитичности и нейтралитете часто скрывают враждебное отношение к советской власти.
Ну скажите, что знакомо?
17. Передать исследования в бизнес — идея не новая. Выделение передовых лабораторий и передача их в бизнес идея старая. Вот как это описано было. В одном из эпизодов Крамов пытается выгнать непокорную главную героиню из института, передав ее лабораторию рыбному тресту — но очень любопытен контекст, в котором принимается это решение: «Он объявил, что его обвиняют в голом теоретизировании, в отрыве от практики. Так вот, с целью доказать, что все это клевета, он передает рыбной промышленности одну из лучших лабораторий своего института. Правда, он скорбит. Он делает это скрепя сердце. Но в то время, когда “Правда” в каждой передовой указывает, что наука должна всемерно помогать промышленности, он, профессор Крамов, не считает себя вправе остаться в стороне».
18. Много деталей по проблеме взаимодействия бизнеса и науки. Простите, вспомним Брежнева (это ведь сейчас модно?). В 1966 году с трибуны XXIII Съезда Брежнев впервые признает, что в этой сфере не все благополучно. Отмечая огромные достижения советской науки, генеральный секретарь продолжает: «Однако следует сказать и о тех недостатках, которые сдерживают развитие. Самым серьезным из них является медленное внедрение законченных научных исследований в производство. Существует неоправданный разрыв между теоретическими исследованиями и их технологической конструкторской разработкой. Сроки внедрения открытий нередко растягиваются на годы, что наносит ущерб народному хозяйству и самой науке».
Любопытной особенностью публичной риторики, касающейся данной темы, является то, что очень часто обязанность добиваться внедрения научных достижений в производство возлагается на самих ученых, при- чем эта идея не привязана ни к какому периоду времени или политической
Про «Связь науки с производством» трендели уже давно. Высказывания на эту тему можно встретить при разных правителях на протяжении по меньшей мере 40 лет. В 1941 году физик П. Л. Капица, обращаясь к своим коллегами со страниц «Правды», признает, что «связь науки и техники у нас еще слаба»,а затем «посыпает голову пеплом»: «Наиболее значимым организационным недостатком является то, что мы не придаем должного значения вопросам, связанным с внедрением новых завоеваний техники в жизнь, обычно не считая эти работы творческими»
Наиболее значимым организационным недостатком является то, что мы не придаем должного значения вопросам, связанным с внедрением новых завоеваний техники в жизнь, обычно не считая эти работы творческими»
Четвертью века позже Л.И. Брежнев на XXIII Съезде 1966 года после слов о необходимости координировать органы власти, министерства, заводы и институты заявляет: «Вместе с тем сами ученые, Академия наук, Комитет по науке и технике должны активно добиваться быстрейшего использования в производстве результатов научных исследований»
Вот здесь важно. Оказывается, в том что ничего не внедряется виноваты сами ученые-исследователи. «Наконец, сами ученые недостаточно настойчиво добиваются практического использования своих результатов — они не готовы идти на дополнительные, часто значительные трудности, неудобства и усилия». Как свежо!
19. Дискуссия о том, кто ставит цели исследователям тоже не нова. Это сами исследователи или бизнес? Вот пример из худ. Литературы. Против новых подходов выступает отрицательный персонаж, крупный теоретик металлургии Красносельцев, который возмущенно говорит: «Это вражеская концепция. Подчинить науку исключительно интересам производства — значит ее уничтожить. Наука тем и велика, что может существовать сама по себе. Пусть мне, пожалуйста, не говорят, что я устарел с этим утверждением. К этому мы вернемся, еще придется вспоминать великих теоретиков. Не производство диктует науке, а наука диктует производству. И когда мне все время твердят, что я оторвался от производства, от жизни, что я не знаю жизни, не учусь у нее, меня это злит! Знать свою науку, — это и есть знать жизнь».
20. У нас даже с Ольгой Анатольевной Донцовой была дискуссия о том, оправдана ли ставка на молодежь в науке (мы считаем, что нет). Но это не новая дискуссия. Так, как какую бы политическую кампанию ни начинало государство, оно всегда провозглашало: «Молодость с нами!».
Заканчивая, хочу сказать, что книга К. Фрумкина интересна всем, кто интересуется наукой, литературой и хочет повысить или освежить свой уровень понимания культуры СССР, научной проблематики. Мне это дало очень важный инсайт о том, что проблемы взаимодействия науки и бизнеса сейчас не являются чем-то новым, а просто продолжение уже почти вековой проблемы СССР а теперь и России. Любоваться ученым сословием по-прежнему не получится. Надо придумывать новые нарративы.
